Мы начинаем серию публикаций книги нашего земляка – кушвинца Н.В.Киселёва (ныне он покойный). Он в Кушве известная личность. Много трудился. Пережил. Этой книги нет в продаже.

Николай Васильевич Киселев — личность уникальная: глава фермерского хозяйства на 86-м году своей жизни встречает весну в поле, на посевной. Это — старейший фермер Свердловской области. Киселев взял за правило каждую весну прибавлять к своему полю по полсотне гектаров. Сегодня у него вблизи деревни Малая Лая Горноуральского городского округа уже имеется 300 гектаров, да столько же — вблизи Кушвы, где хозяйствует его дочь Любовь Николаевна Воробьева.

УЧЕБНИК ЖИЗНИ

ОТ АВТОРА

Выход этой книги – не дань моде и отнюдь не прихоть убеленного сединами человека. Взяться же на восьмидесятом году жизни за перо меня заставило, прежде всего, мое богатое на события прошлое и, наверное, беспокойное сердце. Иначе как объяснить, что не могу, просто не имею права не оставить в память о себе еще один труд, точнее, учебник жизни, автором которого являюсь я, простой российский человек, ваш отец, дед и прадед Киселев Николай Васильевич.

ЧАСТЬ 1. ДЕТСТВО

Родился я 4 января 1921 года в деревне Пиголоса Ермаковского района Рыбинской области. Родился пятым ребенком в семье. До меня у родителей уже были четыре дочки, две из которых умерли в раннем возрасте. Рождение первого сына в семье стало для моих родителей настоящей радостью.

Зима в те годы была суровой, всю страну охватил страшный голод. Болезни косили людей наповал. Не стал исключением и я. Первые годы мое здоровье было сильно ослаблено и поначалу я рос хилым и болезненным ребенком.
Помню себя, примерно, лет с пяти. Именно с этого возраста родители начали относиться ко мне, как к уже подрастающему работнику. По крайней мере, среди других несложных поручений по дому они доверяли мне и очень ответственное - охрану засеянного пшеницей поля от кур.

Отец с матерью уходили на работу, а меня, вставшего с постели очень рано, оставляли в доме за хозяина. Хоть и был я маловат, но обязанности охранника знал хорошо. Выбирал такое место, откуда далеко было видно все поле и, усевшись поудобнее, начинал следить за курами. Особенно повадились к нашей пшенице куры соседские. Они настолько были хитры, что обходили пшеницу стороной и заходили с тыла, откуда спокойно поклевывали наш урожай. Только знай, успевай их отгонять.

Однажды я так увлекся разгоном кур-чужаков, что не заметил, как, преследуя их, перепрыгнул через изгородь и угодил прямо в крапиву. А там, как назло, лежала разбитая бутылка, острием кверху. Со всего маху я прыгнул на это стекло и разрезал ногу так, что кровь хлынула из раны. У меня, пятилетнего, от боли и страха потемнело тогда в глазах. Показалось, что вот сейчас я умру. Не знаю, откуда только нашлись силы на крик. Но, на мое счастье, крик услышала моя бабушка и прибежала мне на помощь. Баба Матрена просто обмерла на месте, увидев меня, всего окровавленного. Она тут же увела меня домой и перевязала ногу холщовой тряпкой. Вот так я получил свое первое ранение на своем первом боевом посту.

* * *

Я очень хорошо помню свою бабушку Матрену, любящую нас, своих внуков, до безумия и всегда за нас заступающуюся. Грамоте она была не обучена. Да и когда ей было учиться, если еще девчонкой она застала крепостное право, познала, что такое отработка на барщине и вечера при лучине. Изба, в которой жила бабушка, была срублена топором, без пилы, с изредка где вбитыми гвоздями. Лес на избе был в диаметре не менее тридцати сантиметров. Внутри дома, на стенах, - бумага, наклеенная толщиной сантиметров в десять. Двор тоже был деревянный, рубленый и поставлен под одну с избой крышу. Вся постройка была низкой.

Дом этот построил мой прадед Киселев Михаил Иванович, 1814 года рождения. Он первый поселился в этих местах, на берегу реки Конгоры. Про своего прадеда я вряд ли что вспомню, а вот мой дед Никонор Михайлович, по рассказам бабушки, матери и отца, был человеком весьма интересным. Родился он в 1848 году в деревне Пигалоса. Знаю, что обладал необычайной силой. Бывало, даже боролся с медведем. В те годы этого лесного богатыря водили по деревням с акробатическими номерами, а после его выступления самые отчаянные мужики мерялись с медведем своей силушкой. Так вот, мой дед всегда выходил из схватки победителем. Правда, поводырь, сопровождавший медведя, не давал деду побарывать своего питомца более двух раз.

Еще рассказывают, что дед очень жалел свою лошадь, поэтому, когда ездил зимой в лес за дровами, то по сугробам воз тащил на себе, а лошадь запрягал лишь по хорошей утоптанной дороге. Также знаю, когда разгружали баржи с солью, то дед один выносил на себе куль с солью весом 150 кг и нес его в гору.

По деревне дед ходил без шапки, подставляя и солнцу, и снегу, и дождю свои черные жесткие волосы. Его любила вся деревня. Он никогда никого не обижал, не дрался и не ругался. Правда, однажды, решив разнять двух драчунов, так стукнул их друг о друга головами, что те упали на землю замертво. А еще он был большой мастер по наладке инструмента. Пилы, топоры, серпы, косы – все несли к нему.
На бабушке Матрене дед женился в 1869 году. В браке у них родились двое детей – сын Василий (мой отец) и дочь Федосья. Но в 1879 году дед сошел с ума и, пролежав долгое время в больнице, через год умер. После его смерти бабушка больше замуж не выходила.

Так и прожила всю оставшуюся жизнь бабушка Матрена Ивановна сначала одна, а потом в семье сына, которому помогла вырастить и воспитать шестерых детей. Конечно, случалось, что и не ладила она со своей снохой (моей матерью) и, рассердившись, уходила в Давшино, где проживала ее дочь Федосья с мужем и двумя детьми Колей и Антониной. Пожив там неделю-другую, бабуля возвращалась в наш дом и при входе обязательно говорила: «Нет, здесь жить все-таки лучше». И опять все шло своим чередом.

Помню, как к бабушке Матрене приходили в гости ее подружки-соседки. Они ставили ведерный самовар и полностью его выпивали. Чай пили с кренделями. За беседой старушки любили посплетничать, особенно поговорить о колдовстве. Нам же бабушка рассказывала только о чудесах. Она подолгу молилась Богу и не любила, когда ей мешали. В деревне меж собой старые люди жили очень дружно.

Прожила бабушка Матрена 96 лет. Помню, когда я женился, она нет-нет да и жаловалась моей жене Наде на свою старость. А та все над бабулей подшучивала. «Не горюй, - говорила, - бабушка. Вот прилетит самолет и тебя омолодит. Сейчас всех старых омолаживают». Но так и не дождалась бабуля омоложения. Умерла она в 1945 году. К сожалению, почти никто из нас не смог проводить ее в последний путь. Все были на фронтах да окопах.

* * *

Нельзя не рассказать и о другой моей бабушке – бабе Дуне – матери моей мамы. С моим дедом Андреем они воспитали пятерых детей: Василия, Александра, Наталью (мою мать), Ивана и Клавдию.

Я очень хорошо помню всех своих близких родственников. Дядя Вася, например, был очень высокого роста. Жил он в г.Горьком, работал механиком на автомобильном заводе. Нас он навещал очень редко, но зато, когда приезжал в гости, всегда привозил много подарков.

Дядя Саша жил в Ермаково, работал печником. По тем временам это была очень уважаемая профессия. Местные постоянно обращались к его услугам, поэтому деньги у дядьки всегда водились. Правда, и выпить он тоже был не прочь.

Семья дяди Саши жила в достатке. У него было трое детей: сыновья Иван и Николай и дочь Таисья. Всех их дядя Саша поставил на ноги, дал им образование. Но, к несчастью, оба моих двоюродных брата погибли во время войны.

Дядя Ваня работал бухгалтером на молзаводе, имел большие связи. В 1933 году он ушел из семьи, оставив жену Полину с двумя детьми – Володей и Марией.

Тетя Клава была последним ребенком в семье моих бабушки и дедушки. Замуж она вышла за вдовца Николая, у которого к тому времени уже было двое своих детей – Анатолий и Надежда. В 1919 году у них родился совместный сын Владимир. Жили они дружно. Но в 1937 году семья осталась без кормильца – дядю Колю на десять лет сослали в лагеря.

Если рассказывать еще об одном члене семьи бабы Дуни и деда Андрея - моей матери - то сегодняшние женщины могут просто позавидовать ее упорству и трудолюбию. Родив восьмерых детей (двое из которых умерли в раннем возрасте), мать не только успевала на всех приготовить и постирать, но еще и работать. По характеру она была доброй и мягкой женщиной, никогда никого не осуждала, ни в чью жизнь не вмешивалась. Ни одного нищего в своей жизни не отпустила, не накормив его дома чем-нибудь горячим. А как она жалела своего внука Колю Хватова, когда тот остался без отца. Себя во многом ущемляла, а внуку помогала, чем могла. Что говорить – золотым была человеком. А вот похоронена была очень скромно, так как нас, ее детей, в те горькие дни 1945 года рядом с ней не было.

Перед смертью мать написала письмо, перечитывая которое, я и сейчас не могу удержаться от слез.

Коля, сын ты мой неугомонный,

Не забуду я тебя,

Придешь однажды ты и спросишь:

«Где же мамочка моя?»

Вы ответьте моему сыну:

«Спит спокойно его мать…»

Да, я очень любил и жалел свою маму. Таких женщин сегодня можно встретить очень редко.

Мать моя, тебя мы не забудем,

Брать пример с тебя мы будем.

Твой наказ нам не забыть –

Бог поможет нам такими ж быть.

Трудиться нас ты научила –

Тебе спасибо от души.

Пусть душа твоя за нами наблюдает

И, если может, помогает.

Пусть Бог на путь нас наставляет

И все ошибки нам прощает.

Да, мы грешны – и это знаем,

Но потихоньку все ошибки мы исправим.

* * *

 Такой же душевной и гостеприимной, как моя мать, была и баба Дуня. Надо сказать, что это была настоящая крестьянка. Работы не стыдилась, дом содержала в образцовом порядке, любила и умела вести хозяйство, всегда радушно принимала гостей. Мы нередко с отцом и матерью навещали ее в Ермаково, до которого от нашей деревни было не больше 9 км. Здесь мы навещали и семью дяди Гриши, двоюродного маминого брата. Родни было много, и все нас встречали с большой доброжелательностью. Не было ни у кого по отношению друг к другу ни зависти, ни злости. Каждый по возможности всегда старался помочь ближайшему родственнику.

Например, когда у нас сгорел овин, а вместе с ним и весь хлеб, то на нашу беду откликнулась вся родня. Дядя Ваня дал отцу сливочного масла, от продажи которого у нас появились лишние деньги на постройку нового овина. Дядя Саша и тетя Клава привезли нам несколько мешков хлеба, кока Феня из Давшино помогла мукой.

Но настал день, когда все наши родственные связи нарушились. Сначала наша деревня попала в зону затопления и в 1939 году нам пришлось покинуть насиженные места, а потом началась финская, а следом за нею и отечественная война. Все эти события, произошедшие одно за другим, полностью раскидали нашу многочисленную родню по всему свету. Забегая вперед, скажу, что больше нам так уже и не доведется всем вместе собраться за одним семейным столом. Конечно, впоследствии, приложив максимум усилий, я повстречаюсь с отдельными тетями, дядями, братьями и сестрами, но эти встречи уже были далеко не так радостны, как до войны.

* * *

Наша деревня Пиголоса стояла на очень красивом месте – вдоль берегов реки Конгоры. Река была небольшая, в ширину – метров двадцать-тридцать, а вот по глубине на всем своем протяжении она была разная: местами настолько мелкая, что можно было пройти, лишь засучив брюки, а кое-где встречались в реке и омуты до десяти метров глубиной. В то время Конгора кормила тысячи людей. Рыбы в ней было столько, что хватало всем. Пацаны (в том числе и я) ночами ловили рыбу на удочку (чаще всего попадался налим), рыбаки-любители строили на переборах заездки, ставили «морды». Улов всегда был богатый. Деревенские рыбу и жарили, и солили, и вялили, а лишнее продавали.
Вдоль Конгоры тянулись богатые заливные луга, травы на которых вырастали в рост с человека. Леса вокруг селения стояли огромные. Десятки тысяч квадратных километров в нашей местности занимали непроходимые болота, на которых деревенские собирали клюкву и морошку. Вокруг болот по опушке росла брусника, а на ручьях, вытекающих из болота – черная, белая и красная смородина.

В деревне насчитывалось шестьдесят семь домов. Пиголоса делилась на две части, так как ранее ее земли принадлежали двум баринам. Одна половина деревни принадлежала барину Черносвитову, вторая – барину Андриянову. Сами баре в деревне не жили, а оставляли за себя управляющих.
По другую сторону реки Конгоры располагалась деревня Редькино. Нашу и соседнюю деревни соединял мост, по которому вечерами прогуливалась молодежь.

В основном в деревнях занимались животноводством: выращивали скот, производили мясо и молоко. На две деревни был один маслобойный завод. Масло было высшего качества – такого сейчас не найти. Были ветряная мельница и небольшая сыроварня. Барин Черносвитов имел свою лавку, Андриянов – чайную. По социальному уровню в деревне почти все были равны. Выделялся лишь один Миронов Андрей Васильевич. Он первый приобрел в деревне кожаные сапоги, правда, ходил в них только в церковь, расположенную в селе Довшино. Состоятельными считались и два управляющих - Семенов и Желтиков.

Наш дом стоял посередине деревни, почти напротив моста через реку.
Это был новый дом (до этого жили в дедовой избе, срубленной еще прадедом), в котором проживала наша большая семья: отец Василий Никонорович, мать, бабушка Матрена Ивановна, я, Николай, сестры Маруся, Нюра, Александра, братья Егор и Василий.

* * *

Теперь настала очередь рассказать и про моего отца.

Это был политически грамотный человек, хороший организатор. В свое время он с моей матерью шесть лет прожил в Москве (мать тогда служила экономкой у родственников купца Морозова), насмотрелся на столичную жизнь, был знаком с большевиками. В деревне таких, как отец, хорошо ориентирующихся в той смутной революционной обстановке, практически не было.

Работал отец десятником, руководил небольшим обозом. Хозяин очень ценил отца за его прекрасные организаторские способности. Отец нередко находил высокооплачиваемые подряды, когда можно было возить грузы до города и обратно, сам утрясал все вопросы со строителями по поводу производства грунтовых вышек, тем самым принося хозяину немалые прибыли.

В деревне все знали – если уж Василий Никонорович взялся за какое-то дело, то никогда не бросит его на полпути. Он и сам трудился на совесть, и другим не разрешал отставать от себя. Также он не любил лодырей и приспособленцев, а потому был с такими достаточно резок. В колхозе отец всегда был членом правления, а потому принимал в жизни сельчан самое активное участие.

Еще замечу, что мой отец был весь в деда – такой же сильный, смелый, горячий. Может, за его излишнюю прямоту и резкость нередко у него появлялись и недоброжелатели. Однажды, помню, как какие-то мужики подкараулили отца около амбаров и избили. Думаете, Киселев-старший испугался? Не тут-то было. Впоследствии он рассчитался с каждым обидчиком по отдельности. Одного даже сбросил прямо с моста в реку.

Был и еще один случай. Где-то году в 29-30 мы с отцом поехали в больницу г.Рыбинска (я жаловался на зрение), а попутно в этом городе завернули на базар, чтобы продать лук и картошку. Закончив все свои дела и выручив деньги, мы поехали в Чайную (так назывался рынок), чтобы сделать некоторые покупки. Пока отец торговался по поводу ватных брюк, ко мне, стоявшему около саней, подошли жулики и, зажав мой рот рукой, сняли с меня дубленую шубу. Отпустили меня только тогда, когда один из воров, зайдя за ларек, скрылся из виду. Тут я и дал знак отцу.

Я до сих пор дивлюсь, вспоминая, как отец сориентировался в той обстановке. Прошло всего лишь несколько минут, как он разглядел в толпе хорошо одетого молодого мужчину и, подойдя к нему, сказал: «Верните шубу, я заплачу». Как позже выяснилось, это был главный в шайке жуликов. Просьба отца подействовала. Уже через считанные минуты главарь нес на плече мою шубу.

И тут отец не растерялся. Бросив мне мою одежку, он вступил с ворами в драку. Отца не испугало, что он был один против нескольких человек. В той драке, конечно, ему хорошенько досталось, но и обидчикам он не дал спуску. Вся эта потасовка враз прекратилась из-за появившейся на рынке милиции. Быстро сев в сани, мы уехали гордые и непобежденные.

Вспоминается мне и еще один эпизод из славной жизни отца. Как-то зимой по застывшей реке Волге домой из Рыбинска возвращались несколько подвод. Отъехав от областного города километров пятнадцать, наши обозы остановились – какие-то три храбреца с ножами в руках, преградив нам дорогу, стали требовать у сельчан деньги. Наша подвода двигалась предпоследней, но отец услышал завязавшуюся в первых рядах перепалку. Взяв на всякий случай сосновый кол, который был воткнут в стог сена, он направился к первому обозу.

В тот день без применения физической силы не обошлось. Подойдя вплотную к нападавшим, отец неожиданно ударил одного из них по спине. Грабитель упал в снег. Двое других тут же скрылись, оставив на льду свою лошадь. Отец забрал кобылку с собой, но, проехав с ней еще километров пятнадцать до Меношино, оставил ее в этой деревне.

А еще помню, как отец гнал самогон. Это зелье, кстати, чтобы хоть как-то прожить, гнали многие сельчане. Поставит, бывало, отец полную бочку закваски, а как только она забродит, берет аппарат и за усадьбой в ивняке начинает ее перегонять. Надо сказать, самогон у моего отца получался отменный. Он даже возил его в Рыбинск, где оптом продавал перекупщикам. Правда, случались и неудачи, когда по дороге самогон отбирали.

Но однажды произошел случай, который я запомнил на всю оставшуюся жизнь. В десятиведерную кадку с бардой, которая не простояла в чулане и более трех дней, забралась корова и поела всю барду. Несчастное животное так захмелело, что принялось не только блажить на всю деревню, но и бодать всех, кто попадался на ее пути. Из местных, правда, тогда никто не пострадал, а вот пьяная корова во время своего бешенства сломала себе рог.

* * *

Все свое свободное время деревенские любили проводить у реки. Влюбленные назначали свидания, молодежь играла в разные игры, танцевала кадриль. Праздники тоже предпочитали отмечать на берегу. Хозяйки по случаю торжества (например, когда заканчивался сплав) несли из дома всевозможные закуски, из спиртного - самогон, пиво собственного изготовления. Играли гармошки и балалайки, шли пляски на перепляс; мужчины, желающие похвастаться своей богатырской силой, боролись. Народ гулял по три и более дней.

Помню, в один из таких праздничных дней у реки собралось много народа – все наблюдали, как ломается лед, как бурная Конгора сметает все на своем пути. Надо сказать, что весной эта река разливалась с особенной силой, затопляла все низменности. Бывало, что вода доходила даже до окон деревенских домов, затопляла бани, а однажды за одну ночь залила и нашу школу, стоявшую на берегу реки.

В тот весенний вечер, про который я хочу рассказать, молодежь так разыгралась, что нечаянно столкнула в ледяную воду одну из девушек. Всех, кто стоял тогда на берегу, охватила паника – девушка уходила под льдины. «Настя тонет», - раздались отчаянные крики над Конгорой. И вдруг в эти минуты, сбросив с себя лишнюю одежду, с моста в воду бросился мужчина. Это был Миронов Андрей Васильевич, из обеспеченных людей в деревне, который подумал, что тонет его дочь. Ему удалось схватить девушку за волосы и вытащить ее на льдину. Уже потом парни подтолкнули эту льдину баграми к берегу.

К счастью, все тогда обошлось без последствий. Окоченевшего спасателя довели до ближайшего дома, где уже была приготовлена четверть с самогоном. Его хорошенько растерли, напоили чаем и положили на русскую печь. Часа через три Андрей Васильевич уже был здоров. Надо сказать, что это вообще был человек закаленный. Нередко, например, зимой его можно было увидеть шагающим по направлению к проруби босиком по снегу.
В то же время отпаивали чаем с малиной и растирали разогретым гусиным жиром и Настю. И здесь кстати пришелся самогон. Надо сказать, что водки и спирта тогда в деревнях практически не было. Все гнали самогон.

* * *

Из моих воспоминаний о детстве наиболее яркими почему-то остались лишь те, что были связаны с работой - по дому, конюшне, на полях. Конечно, не обошлось в моем юном возрасте и без игр с шалостями, но работа и помощь родителям всегда стояли на первом месте.

Я помню посевную 1929 года - последнего года до коллективизации. Мне тогда было восемь лет. Земля еще находилась в частном владении и наделялась по числу едоков. Сеяли в основном рожь, пшеницу, ячмень и овес из многолетних трав. Сеяли и клевер, от запаха которого, войдя в цветущее клеверное поле, можно было запросто опьянеть.

К работе привлекали всех. Никакой техники, кроме плугов, в то время не было, поэтому сельчане торопились посеять вовремя. Работали от зари до зари. Подростки обычно боронили, возили семена, кормили лошадей. Работал в тот год и я, восьмилетний. Боронил наравне с отцом. Иногда пробовал пахать.

Почву обрабатывали очень хорошо. Выкопанные корни собирали в ящички и вывозили на конец поля, где складировали, а потом убирали. Делали все это с большой ответственностью.

Севооборот соблюдали точно. Поля чередовали. Один год часть пашни оставляли под пар, часть – засевали клевером. После пара обычно сеяли рожь, а после клевера – пшеницу. Затем овес, ячмень и снова пар. Много сажали картошки. Хватало не только себе, но и оставалось скоту. По мысам садили капусту. Все делали с расчетом, не хуже агрономов.

После окончания посевной была небольшая передышка. В это время вывозили навоз под пары, затем его запахивали. Чтобы работы шли побыстрее, организовывались маленькие артели. А тут и пора сенокоса подошла да нужно еще картошку успеть окучить. Поэтому работали от темна до темна, не было времени даже перекусить. Нередко мужики так и оставались спать недалеко от рабочих мест – на сеновалах.

Не успели закончить с вывозом навоза, уходом за посевами, как наступала самая ответственная пора – страда. И вот застучали молотки, зазвенели косы - тут уж все (кто только умел ходить) были привлечены к работе. Взрослые поднимались еще до восхода солнца и успевали косить, пока не поднимется солнце и не успеет высохнуть трава. Косили и приговаривали: «Коси коса, пока роса – роса падет, коса домой пойдет».

Женщины уходили с поля на час раньше, чтобы приготовить завтрак. Обеденный стол сколачивали из тонких жердей. Перед тем, как приступить к завтраку, умывались в речке. Ели окрошку и много лука. Всегда были на столе картошка и молоко. Мяса в ту пору было мало, да и то не у каждого. О покупке каких-либо продуктов никто из нас не думал. Если они и продавались в магазинах, то денег на их приобретение ни у кого не было. Потому каждый селянин надеялся только на себя: чтобы сена побольше накосить да лишнюю скотину пустить в зиму.

Как только высыхала роса, вся семья снова расходилась по своим делам. Старшие сгребали сено, а как только оно высыхало, складывали его в копны. Младшие ворочали валки, подгребали сено за старшими. Затем взрослые метали стога – дети им помогали. Продолжалась эта нелегкая работа примерно с месяц, а иногда и более.

Закончив страду и набив сарай душистым сеном, вся семья переключалась на уборку урожая. Отец готовил овин к приему и сушке хлебов, мать, бабушка и сестра жали рожь, ставили ее в суслоны. А тут уж и пшеница поспела, ячмень начал опускать колосья вниз. Отец начинал косить, а я, мать и сестра Мария подбирали за ним. Рабочий день на поле заканчивался только тогда, когда солнце садилось очень низко и воздух начинал холодеть. Но, придя домой, семья не отдыхала. Ужин не наступал до тех пор, пока не был накормлен скот и нанесена вода.

Жатва считалась оконченной только после того, как был связан последний сноп. Теперь для нас наступала самая интересная работа. Нам с младшим братом (которому было всего семь лет) предстояло возить снопы с поля на ток и складывать их в скирды. Для сушки и обмолота нового хлеба уже был готов овин. Первой шла рожь. Сейчас уже никогда не почувствуешь аромата того хлеба, что был раньше. Вместе с рожью возили снопы пшеницы, ячменя, овса. Рожь чаще всего молотили цепами. Снопы яровых, овса, пшеницы и ячменя ставили в круг и гоняли по нему лошадь до тех пор, пока вся солома не измельчалась до частиц. Затем солому убирали редкими граблями, метали в зароды. Зерно провеивали лопатой на ветру, увозили в амбары, а мякину – в стоявший рядом с овином сарай.

Трудоемкой работой считалась и уборка льна. Его нужно было теребить руками, поэтому пригождалась любая рабочая сила. Мы выходили на поле всей семьей. От усталости болели спины, но нам приходилось терпеть. Молотили его специальными колотушками. Околотив, снопы увозили на луга и расстилали, чтоб лен вылежал две-три недели. Затем образовавшуюся тресту собирали и уже в овине ее сушили и складывали в штабеля.

Итак, урожай собран, корм для скотины заготовлен. Казалось бы, все. Но нет. Предстоит новое страдание: вывозка дров и сена, уплата налогов. Налоги в те времена брали натурой: хлебом, молоком, яйцами, маслом, шерстью, зерном.

Наступала зима. Мать с отцом подводили итоги. Сообща решалось, что из собранного урожая продать, сколько скотины забить для продажи, что на вырученные деньги купить. К дорогим нарядам тогда не стремились, но все же хотелось вылезти из лаптей. Кроме них я другой обуви в те годы еще не видел.

* * *

Здесь уместным будет вспомнить эпизод из моей жизни, когда отцу по распределению удалось впервые купить для меня сапоги. Мне тогда было лет девять. На дворе стояла поздняя осень. Все лужи были покрыты тонкой ледяной корочкой, и я, щеголяя, ходил по первому льду и пробивал его каблуками новых сапог. Так увлекся, что не заметил, как содрал задники со своей обновки. А впридачу ко всему еще и провалился в тот день в речке, поэтому домой пришел насквозь промокший.

Увидев меня, бабушка ахнула. В эту минуту я наткнулся на взгляд отца. Хоть он никогда и никого из своих детей не бил, но тогда, увидев мои изодранные сапоги, отхлестал меня ремнем. Правда, после того случая больше ни разу в жизни пальцем не тронул. Да я и сам понимал, что сильно провинился в тот осенний вечер.

* * *

В 1930 году, когда мне исполнилось уже девять лет, я пошел в школу. До этого школы в деревне не было. Учился я в Ермаково и поначалу сильно переживал, что учеба оторвет меня от домашних дел. Но постепенно втянулся и уроки посещал с большим желанием. Правда, проучился только пятый класс, а на следующий год в школу уже не пошел. Родители тоже не настаивали на моем дальнейшем обучении. Работа по дому и в поле казалась более важным занятием.

Пока ходил в школу, параллельно с учебой справлялся я и с другими важными поручениями. Например, в выходные дни ходил по домам и подписывал деревенских на газеты и журналы, а также подрабатывал почтальоном. Письма носил в три деревни: Пигалосу, Редькино и Каму. Однажды, помню, мне пришлось нести телеграмму (ночью!) в деревню за девять верст. Причем пять верст из них надо было идти глухим лесом.

Я знал, что путь мой будет лежать мимо большого камня, у которого однажды бандиты убили девушку. Сколько страха я тогда натерпелся. А почему пошел? Да потому что мне заплатили за это пять рублей, на которые в то время можно было прожить целый месяц. Для сравнения скажу, что моя сестра Маруся подрабатывала в то время в школе – мыла полы, топила печь. Платили ей за это всего пятнадцать рублей в месяц. Так что мне было за что рисковать.

* * *

Пас я и овец с телятами. Однажды, в году 33-ем, на пастбище случилось несчастье. Лето в тот год было холодное – дожди лили ежедневно. У овец гнили копыта. И вот в один из таких хмурых дней, когда все овцы собрались в стадо, а я, насквозь промокший, стоял под деревом, откуда ни возьмись выскочили два волка и начали шлепать овец о землю. Я чуть не сошел с ума от страха. Дико закричал. Волки испугались, схватили по овце и дали ходу. В тот день они зарезали одиннадцать голов.

В тот же год я пас телят недалеко от деревни. Не знаю, как получилось, но несколько из них потерялись из виду. Пришлось мне их искать до самой темноты. Когда понял, что уже не найду, пошел домой. Только стал выходить к полям, как услышал, что на опушке леса, в малиннике, что-то затрещало. Я на радостях заматерился (а матерился я в юные годы похлеще любого сапожника – мать говорила, что я даже во сне крепко выражался) и помчался в малинник.

Подбежал, а там медведица с медвежатами. У меня аж все внутри похолодело. Показалось, что сердце стучать перестало. Надо бы бежать обратно, а ноги не идут. Медведица посмотрела на меня, зарычала как-то спокойно (видимо, поняла, что я испугался) и пошла в сторону.

Однажды, когда я так же искал вечером телят, вдруг услышал, как кто-то ходит за мной, будто выслеживает. Хотел оглянуться, а боязно. Когда же подошел поближе к деревне и, набравшись храбрости, повернул голову назад, то увидел лису. Это она, оказывается, ходила за мной попятам уже несколько часов. Страх мой тогда сразу же сменился смехом.

* * *

Помогал я родителям и в заготовке грибов да ягод. Собирали мы их только в то время, когда шли беспрерывные дожди и работать на поле было нельзя. Вот во время таких ливней мы, промокшие до костей, ходили с корзинками по лесу. Одежда на нас была домотканая, поэтому холщовые рубашки, намокнув под дождем, становились похожими на брезент. Но, несмотря на все эти неудобства, лесных даров нам удавалось заготовить предостаточно.

Помню, я даже не раз возил продавать ягоды в Рыбинск. Больше всего удавалось собирать клюкву. На вырученные от ее продажи деньги покупал хлеб, за которым стоял в очереди сутками. Бывало, что возвращался и без хлеба – по дороге его отбирала милиция. Но я снова с сестрами и братьями собирал ягоды и снова отправлялся на пароходе в Рыбинск. Хлеб тогда давали не более двух килограммов в одни руки. Чтобы купить его побольше, приходилось вставать в несколько очередей.

По дому тоже все работы я выполнял с детства. Садил картошку, растил помидоры с огурцами, поливал их, делал заготовки по несколько десятков банок, сушил грибы. Так что съестными запасами на зиму семья была обеспечена. Капуста и огурцы вообще стояли бочками ведер по пятнадцать.

Вот так, в делах и заботах, прошло все мое трудовое детство.