ГЛАВА II. КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

Это был тяжелый период в жизни нашего народа. Начался он в 1929 году. Не успели еще люди прийти в себя после революции и разрушительной войны, не успели привести в порядок свои хозяйства (облагородить поля и луга, обзавестись механизацией), не успели выбраться из лаптей и домотканых штанов, не успели даже забыть про голод и тиф, как вдруг неожиданно грянула коллективизация.

Как глоток свежего воздуха оставалось вспоминать последние до коллективизации 4-5 лет, когда в связи с введенной государством новой экономической политики (НЭП) народ в городе и деревне слегка ожил. Именно тогда было разрешено свободно торговать, меняться, приобретать что-то под работу в долг. Только-только жизнь постепенно налаживалась. Помню, как в 1926-29 годах в деревнях появился порядок, начали создаваться кооперативы по заготовке кормов, ягод, грибов. В зимнее время многие из деревенских (конные и пешие) работали на лесозаготовках, за что получали (хоть и небольшие), но деньги. А кто вырабатывал более сорока норм, тому платили в 1,5 – 2 раза больше.

Именно тогда у людей появились денежные сбережения, на которые они стали приобретать лошадей, хозинвентарь. Некоторые работы стали проводить артельно. Например, для вывозки навоза объединялись несколькими дворами – сначала вывозили и заготавливали одному, затем – другому и т.д. Объединялись также при заготовке кормов, строительстве дворов, овинов и домов.

Немного приободрившись, деревенские стали справлять и праздники. Особенно любили Масленицу. В этот день к реке съезжались все имеющие лошадей (а их имели практически все), устраивали скачки, жгли костры, пекли блины, угощали друг друга самогоном.

И вдруг со всем этим более-менее налаженным бытом пришлось расстаться. Все в одночасье разрушила коллективизация. Горько вспоминать, как крестьяне лишались всего того, что наживали их отцы и деды, как причитали, уводя со своего двора коров и лошадей. Ссыпалось тогда в общие амбары зерно, колхозным достоянием становились веялки и овины.

Крестьян в те годы обдирали как липку. Государство было очень бедное – голодали не только в деревнях, но и в городах. Нужно было восстанавливать фабрики и заводы, поднимать промышленность. Кто-то должен был кормить рабочих. Тяжелым бременем на крестьян легли налоги. Есть или нет, а молока каждый из них должен был сдать не менее 240 кг, мяса – 40 кг плюс шерсть, шкуры, яйца. А чтобы люди скорее вступали в колхоз, единоличник должен был все это заплатить в двойном размере. Да еще сорок норм по заготовке леса каждый трудоспособный должен был выполнить. Если с заданием не справлялся – высылали в Сибирь или на Урал. Одним словом, выжить в таких условиях единоличнику было очень трудно.
Поэтому, кто из деревенского люда был посмышленее, продавал свое хозяйство и уезжал в город. Некоторые, имевшие по две-три коровы, забивали их, чтобы не отдавать в колхоз, и вступали в него уже «чистенькими». Остальные полагались на судьбу – будь что будет.

Надо сказать, что агитация по вовлечению в колхоз шла полным ходом. В 1930 году из нашей деревни были сагитированы двенадцать семей. Созданное коллективное хозяйство они назвали «Искра». Первым среди сельчан в колхоз вступил мой отец. Он уже слышал о подобном объединении ранее, поэтому решил показать землякам пример. В результате всей нашей семье пришлось расстаться со своими кормилицами - тремя коровами, а также лошадями - Маруской и Карько.

Сначала в колхозе работали дружно. Да и земли он забрал самые хорошие, следовательно, можно было ждать урожай. Но так случалось, что до урожая было еще далеко, а запасы у крестьян уже кончались. Поэтому не обошлось во времена становления колхозов и без воровства. Те, кто был поближе к общим кладовым, не стеснялись прихватить с собой килограмм-пуд зерна, а доярки на ферме – литр-другой молока. Но много воровать боялись – быть пойманным за руку раньше считалось унижением.

* * *

Году в тридцать втором в «Правде» вышла статья Иосифа Сталина, которая называлась «Головокружение от успехов». Из нее мы узнали, что в колхоз нужно вступать только добровольно. А так как желающих иметь коллективную собственность было немного, колхозники ринулись забирать свой скот обратно да загонять его в свои дворы. Во всей принудиловке люди обвинили тогда местные власти, а Сталина возвели в заступники. Но долго вне колхоза крестьянам просуществовать не удалось. Чекисты начали работу по раскулачиванию. Кто противился этому – притеснялся всяческим путем.

Отец мой был из числа тех, кого называли в то время «сочувствующими коммунистам». По-настоящему же в партии он никогда не состоял. Еще в германскую войну отец бежал с фронта, за что, как дезертир, был посажен в тюрьму. За решеткой он и познакомился с «политическими», от которых наслушался разных лозунгов. Во время революции отца вместе с его новыми единомышленниками освободили. После этого он стал активистом. Когда, например, наступило время НЭПа, отца стали часто приглашать на заседания актива, на которых обсуждались вопросы по распределению хлеба и другого продовольствия.
Помню, как-то приехали к нам четыре человека. Двое из них были моими двоюродными братьями – Иван и Николай Харламовы. Они в то время работали в милиции. Именно в нашем доме актив проводил совещание, на котором решали, кого из деревенских можно раскулачить.

Надо сказать, что людей в то время делили на богатых (кулаков, средних и средняков) и бедных. Преимущество при распределении продовольствия было на стороне бедных. Да в большинстве своем они только в деревне и жили. Конечно, были и люди состоятельные. Иван Заводчиков, например, имел в собственности завод по переработке льняного масла, Желтиков - свой магазин, Смирнов – чайную, которая ему досталась от помещика Андриянова. Остальные жили средне, в основном – бедно.
Первым кандидатом на раскулачивание был, конечно, Заводчиков. Еще бы, владелец целого завода. Но так как сам Иван Васильевич жил небогато да и наемных рабочих не имел, то именно по его кандидатуре и завязался спор. Против раскулачивания этого человека был мой отец. Он доказывал, что Заводчиков - труженик, тем более - инвалид гражданской войны. Другие отвечали, что этот инвалид еще себя покажет. Но все же отбирать тогда маслозавод у нашего соседа не решились. А позже Иван Васильевич сам вступил в колхоз да и свой завод отдал в его собственность.

А в деревне Редькино раскулачили тогда Голубева. Хоть и был он не слишком богат, зато имел самый лучший дом в округе. Позже в его доме была открыта школа.
Надо сказать, что коллективизация и раскулачивание не везде проходили мирным путем. Народ в деревне жил неспокойно. Были и восстания, и поджоги, и даже убийства коммунистов. Приведу про то тревожное время лишь несколько стихотворных строк:

Спи, обманутый крестьянин, баюшки-баю,

Спи и не проспи последнюю коровушку свою.

Я еще бы побаюкал ради вечерка,

Да боюсь услышать под окном ЧК.

Закончилась же коллективизация в нашей местности примерно в 1933-34 годах. Закончилась полностью. Колхозники в то время с планом справлялись – сдавали государству всю положенную норму. В первую очередь, это были хлебозаготовки, затем семена (страховой фонд), а остатки уже делили по трудодням. В нашем колхозе на трудодень давали по одному-два килограмма. Из таких расчетов, конечно, никому запасов на год практически не хватало.

Одним словом, жить в колхозах было нелегко, но и уехать в город нам, деревенским, было не под силу. Паспортов ни у кого из нас не было, а, значит, и на завод уже было не устроиться. Так что все колхозники в то время являлись в некотором роде заключенными.

* * *

В 1935-36 годах в колхозах появились первые молотилки и трактора ХТЗ на шпорах. Сколько у людей тогда было радости. Но длилось наше ликование недолго. Вскоре были образованы машино-тракторные станции, руководили которыми чиновники-бюрократы. Это уже на их усмотрение колхозам выделялись трактора, молотилки и сеялки. И, как правило, в милости у МТС-овцев были лишь те колхозы, чье руководство было посговорчивее да денежку хорошую отстегивало. Насколько помню, именно тогда наши колхозники вообще перестали что-либо получать. С того времени, считаю, и началось разрушение колхозной системы.

А потом появились и новые эксплуататоры – председатели райкомов и райисполкомов, такие же любители пожить за счет колхозов. Получалось, что колхозник гнул спину, работал день и ночь, а получал гроши. Сначала лучшую часть его урожая забирало государство, затем – МТС, а ему, трудяге, оставались жум да охвостья. Как было выйти из такой ситуации? Ничего не оставалось делать, как у себя же и воровать.
Но правительство и тут нашло выход. 6 мая 1936 года вышел указ, согласно которому за хищения колхозник мог получить десять лет лишения свободы. Одним словом, для бедных крестьян началась новая кара. 10 лет, например, можно было получить и за килограмм собранных для себя колосков. А тот, кто хоть слово говорил против – тоже мог угодить за решетку на 10 лет (согласно ст.58 п. «а»). Так и сослали всю страну в колонии.
Не в меньшей степени судили и за спекуляцию. За нее получил срок и мой отец. Тогда вышло постановление правительства, согласно которому запрещался забой маточного поголовья. Но мой отец все же решил зарезать двух нетелей, чтобы на вырученные от продажи деньги купить хлеб. Семья наша всегда была большая, поэтому хлеба в доме постоянно не хватало. За своих же нетелей отца и признали спекулянтом. Отобрали у него тогда все мясо, а заодно лишили и денег, полученных нашей семьей от «Волгостроя».

* * *

Надо сказать, что в деревне Пиголоса мы жили лишь до 1939 года. Позже всю эту местность затопили. Под водой тогда оказались 50 000 квадратных километров с десятками расположенными на них колхозами. Вся территория была предназначена для строительства Рыбинского водохранилища. Народ из покинутых деревень расселялся, как мог. Мы переехали в деревню Дресвино, что находилась в пятнадцати километрах от районного центра. Отец присмотрел новый дом и уже успел дать хозяину небольшой задаток, как тут случилась беда. Отца посадили, а оставшуюся часть денег (которые наша семья получила за оставленный в Пиголосе дом) у него отобрали.

Что мы тогда пережили. Без отца нас осталось девять человек. Ни дома, ни хлеба – вот и живи. Был я из парней старшим, поэтому все заботы пришлось взять на себя.
В первую очередь нужно было выкупать дом, который сторговал наш отец. Для этого пришлось продать все, что было: картошку, сено, швейную машинку да еще занять у родственников.

Помню, была зима, и мы с сестрой Марусей отправились за пятьдесят километров в Первомайский район, чтобы отдать хозяину всю причитающуюся с нас за дом сумму. Когда же возвращались обратно, то настолько обессилели, что сестра легла на снег и долгое время не двигалась. Радовало же одно – дом выкуплен.
Но какое потом голодное наступило время. С наступлением весны нам предстояло засеять приусадебный участок, а на все-провсе в доме оставался один-единственный мешок пшеницы. Как мы его берегли! Питались тогда одной печеной картошкой да брюквой, даже отруби ели, а пшеницу не трогали. Чтобы не умереть с голоду, Нюра устроилась работать на сырмаслозавод, откуда помогала нам обратом, пахтой, а иногда и отходами от сыра. Маруся работала свинаркой, приносила отруби. Я с братьями пас колхозных телят и свиней. Так и перебивались.

Кроме этого, заготавливали дрова. Помню, однажды я с Василием и Егором поехал за сухарником в лес, где мы нашли хороший пень. Пришлось тогда приложить немало усилий, чтобы пень свалить и раскорчевать. Вот тогда-то я и надсадился. У меня начались сильные боли в животе. Но лежать и болеть было некогда. Нужно было платить государству натуральный налог, для чего я пошел в Топольки, чтобы приобрести мясо. Путь предстоял неблизкий – 25 километров, поэтому из дома вышел в три часа ночи. До деревни, конечно, дошел, мясо купил, но на обратном пути выбился из сил. Еле дошел до Каменки, где и напился воды из проруби.
На следующий день должен был состояться наш переезд из Пиголосы в Дресвино, для чего требовалось немало лошадей. Но мне удалось договориться насчет конного транспорта и с частниками, и у себя в колхозе. Когда уже собрались переезжать и начали было грузиться, я вдруг неожиданно почувствовал слабость. Изо рта и носа тут же пошла кровь, поднялась температура. Я слег. Переезд пришлось отменить.

Дома я пролежал дней шесть. Видя, что мне все хуже и хуже, родные решили отвезти меня за три десятка километров в больницу. Когда меня туда доставили, то среди медперсонала прошел шумок, что привезли покойника. Сам я находился без сознания и пролежал так семнадцать суток. У меня оказались одновременно и воспаление легких, и надсада, и тиф. Когда же пришел в сознание, то абсолютно ничего не мог вспомнить. Даже когда меня выписывали, и доктор спросил, куда написать письмо, чтобы меня забрали, я одновременно назвал три адреса – Дресвино, Пигалоса, Ермаково (в последней деревне тоже жила моя родня). И дома, когда я уже оказался среди родных, я тоже долгое время никого не узнавал. Но зато хорошо помнил слова доктора. «Твой организм, - сказал он мне при выписке, - победил болезнь только потому, что он был чист. Ты не пил и не курил, что и помогло тебе одержать верх над смертью».

* * *

Отец возвратился из тюрьмы, когда мы уже жили на новом месте. Но старую деревню долго забыть не могли. Ведь там мы выросли, знали и любили каждый кустик, работали на земле, разрабатывали целину.
В 1940 году наша семья опять зажила полным составом. Мне к тому времени исполнилось уже восемнадцать лет. Вся жизнь была впереди и казалось, что беда больше не войдет в наш дом.